Юрий Рост

У зеркала нет памяти... Можно пофантазировать, будто оно помнит все наши лица, но, как и мы, не в состоянии их повторить на заказ (ну-ка, сделайте счастливое выражение...). А зеркало сцены повторяет многое. Мы смотрим сквозь него и видим изображение людей, заглянувших туда раньше, ищем себя в театральном зазеркалье и пугаемся, если находим (или вы в отличие от автора радуетесь?).

Тамада парил над невиданным застольем. Держа руку со стаканчиком так, словно обнимал весь покинутый мир, Мишико Чавчавадзе окинул улыбающимися глазами сидящих за столом и остался доволен: Галактион Табидзе, Вячеслав Францев, дальний Мишин и грибоедовский родственник Александр и его однофамилец Илья, Иннокентий Михайлович, Александр Сергеевич, Булат Шалвович с гитарой, Сержик Параджанов, Нико Пиросманишвили... Стол уходил в перспективу.

Сегодня Лена Бархина уже сама мама. Однажды на выставке она подошла к этой карточке и долго с удивлением рассматривала ее. Рядом стоял фотограф. — Я хочу снять вас рядом с этой девочкой. Вы чем-то похожи. — Ничего удивительного, — это тоже я, — сказала Лена.

Выдающийся русский сердечный хирург Вячеслав Францев сидел в темном конференц-зале лондонской гостиницы среди своих коллег из разных стран и смотрел на экран. Там доктор Кули менял живому сердце — больное на здоровое. Обреченное сердце достали из средостения, и оно продолжало пульсировать в руках, не желая своей гибели. Но камера потеряла интерес к напрасным его усилиям и заглянула в раскрытую грудную клетку приготовленного для попытки продолжения жизни человека.

Незадолго до смерти настоящий нобелевский лауреат академик Иван Петрович Павлов сказал будущему нобелевскому лауреату и академику Петру Леонидовичу Капице: “Ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в этом тяжелом положении...”.

Балует нас порою природа, создавая таких женщин, как Фаина Георгиевна Раневская. Рядом с ними проживаешь юность, молодые годы и те, которые по щадящему определению называют зрелыми. Проживаешь жизнь, а любовь все не проходит. Мы ждали свидания с ней, хотя бы мимолетного (ей ведь не очень везло на большие роли), радовались ее таланту, уму, способности чувствовать боль человеческого сердца. И горькому остроумию, если повезет.

А ведь Булат Шалвович просил... Нет, не просил, конечно. Он пел в форме нежного повеления о том, что с нами уже произошло или не случилось, и фантазировал за нас. Он понимал что-то очень важное для меня и вовсе не обязательное. Я не стану жить по его законам (мне по своим не всякий раз удается), но меня греет, что где-то рядом со мной жил человек с глубоким дыханием и благородным нравом. Он не был мне поводырем, но теплый свет, который я впитываю с детства, с первых записей Окуджавы на склеенных двести раз ацетоном бобинах магнитофона «Днепр», греет душу, напоминая, что не от всего, о чем грезил, вылечился? и что есть еще товар, изготовленный не к продаже, а к дарению.

Проезжал я на коне по имени Ксерокс по Пушкинской площади, и останавливает меня милиционер по имени Гена: — Отчего это вы разъезжаете на лошади среди бела дня? — А на чем, по-вашему, приличествует ехать к Белле Ахмадулиной? — К этой женщине? Будьте любезны. И я поскакал... Точнее, потрусил. Еще точнее — пошагал. Через Тверскую, по бульварам. Александр Сергеевич смотрел на мою посадку недоуменно, но (учитывая цель и направление движения) снисходительно.