Игорь Гаврилов: «Называйте меня просто — фотолюбитель»

– Игорь, перед нашей встречей я прочла все, что есть о тебе в Интернете. Мой принтер устал распечатывать «гаврилиаду». Получилась такая небольшая книжка листов на сто. Я не знаю, есть ли что-то еще, о чем ты никому не рассказывал? Ты даже о своих любимых женщинах журналу «Русский Репортер» проболтался. Что будем делать? Придется выпытывать у тебя самое сокровенное, может быть, тайное... 

Мы сидим с Игорем в гостиной его просторного загородного дома. Разговариваем, смотрим его новые фотографии, отбираем работы для публикации. Младшая дочь Игоря, Вика, то и дело забегает к нам что-нибудь спросить или предложить свежеприготовленный борщ. Из школы возвращается внучка Игоря. Гаврилов спрашивает ее об успехах в учебе. Ника отшучивается. Приезжает зять Гаврилова, звонит жена Надя…

Мне нравится, что в этой семье называют друг друга по именам, независимо от возраста и статуса. Никаких «папа», «мама», «дедушка», «бабушка» я так и не услышала за весь вечер. Возможно, это наследие короткого американского периода жизни: когда-то Игорь читал лекции о репортаже в университете Брукса (Санта-Барбара), вместе с ним в была и его семья.

Текст: Наталья Ударцева. Фото: Игорь Гаврилов.

 

 

– Как ты оказался в Санта-Барбаре?

– В начале перестройки американцы затеяли проект «Сибирь—Калифорния». С нашей стороны все организовывал «Огонек». Американцы, студенты университета Брукса, провели съемки в Сибири, они же должны были судить конкурс работ российских фотографов. Победитель получал год стажировки в университете Брукса в Санта-Барбаре. Победителем стал я. Но вместо стажировки мне предложили поделиться со студентами опытом съемки репортажа.

Дом в Вешках Игорь построил сам, по своему макету. Строил долго, почти шесть лет, в перерывах между командировками. В доме несколько уровней. Вокруг дома — зеленая трава, крохотный прудик, плодовые деревья, небольшая теплица, в которой Надя выращивает огурцы, помидоры и виноград «изабелла». Небольшой навес для машин, две собаки, одну из них, с труднопроизносимым названием породы — вестхайлендвайттерьер, подарил Игорю Николай Николаевич Рахманов.

 

О пользе везения в жизни фотографа 

– Расскажи, почему именно фотожурналистика, а не какая-то другая профессия? В детстве ты кем мечтал стать? Как пришел в фотографию?

– У меня мама работала в студии документальных фильмов ассистентом звукооператора. В Доме кино был кружок изобразительных искусств, в нем я занимался лепкой. Мои фигурки поместил на четвертой обложке журнал «Советский экран». Потом как-то неожиданно все изменилось...

Летом я отдыхал у бабушки под Брянском и познакомился с человеком, который занимался фотографией. Он дал мне подержать камеру в руках, нажать на спуск затвора, даже разрешил мне в бачок пленку зарядить. Мне это понравилось. Вернулся я в Москву и перешел в фотокружок при Доме кино. Там был прекрасный преподаватель — Владимир Борисович Карпов. Он работал в НИКФе и получал пленки со всего света на испытание. Мне повезло: он со мной делился и от каждой партии отматывал метров сто пятьдесят. Я никогда в жизни не жалел пленку. С самого начала она у меня была самая лучшая: Ilford, Kodak, Agfa.

Первый мой снимок опубликовал журнал «Юный натуралист». А в седьмом классе я перешел в фотокружок Дворца пионеров к Израилю Исааковичу Гольдбергу. Чудный совершенно человек, одна улыбка его чего стоила! Хотя первое знакомство у нас с ним было очень странное. До сих пор не могу понять, почему он меня тогда не отчислил?.. Дело было так. В фотокружок мы записались с моим другом Валькой. Его родители в Америке работали. Незадолго до своего первого занятия во Дворце пионеров я зачем-то сделал кастет из свинца. Дома на кухне выплавил. Почему из свинца, зачем я его сделал — не знаю. Драться не собирался... Может, кино какое посмотрел и решил, что настоящий мужчина с кастетом должен быть. Не помню, пацаны же. Вечно какой-то хренью занимаются... Ладно бы просто сделал — я его с собой на занятия взял. Когда пальто с кастетом в гардероб сдал, оно с грохотом упало... Гардеробщик был бдительный. Идем после занятий с Валькой, гордые такие, жвачку, привезенную Валькиными родителями, жуем. В вестибюле нас милиционер ждет и пальто мое в руках держит. Хорошо, что вместе с нами Гольдберг вышел, он помог, инцидент замяли. Удивительный был человек Израиль Исаакович, великий педагог.

Потом я в другой фотокружок записался, потом еще... Короче, я занимался этой несчастной фотографией почти каждый день и каждый день ездил в какой-нибудь фотокружок. А в промежутке ходил на занятия в школу — без портфеля, но с фотоаппаратом. Двойной листочек из тетрадки просил у своей будущей жены (она сидела впереди меня), у нее же списывал контрольные. Когда классная руководительница как-то спросила, кем я хочу быть, куда буду поступать, гордо ответил, что хочу быть фотожурналистом и поступлю на факультет журналистики МГУ. Она вздохнула, по голове меня погладила: «Тебе бы в ПТУ поступить...». Представь себе, я оказался первым человеком в истории нашей школы, кто поступил в МГУ! Еще я занимался в Школе юного журналиста при журфаке. Каждую неделю обходил редакции всех городских газет, предлагал свои снимки и достаточно активно печатался. В восьмом классе, поддавшись юношеской тяге к справедливости, написал статью, в которой предлагал разделить обучение по способностям к гуманитарным и точным дисциплинам. Меня за это обозвали фашистом. Потом был конкурс «Журналиста», на который прислали свои фотографии 400 человек. В первом туре мы снимали свой город, чтобы он был узнаваем, я снял Москву, во втором снимали банки. В итоге я победил и был принят вне конкурса в фотогруппу, которую в том году впервые организовали на факультете журналистики.

 

Амбиции как катализатор профессионального роста 

Игорь на минуту умолкает, задумывается:

– Мне часто в этой жизни приходилось быть первым. Я много раз был первым. Когда я снимал директора «ГАЗа», все снял: как «Волгу» делают, как с конвейера выпускают... Пошел к директору, говорю: «Спасибо, я все отснял. Зашел попрощаться». — А он мне: «Попрощаться и все?» — «А что еще?» — «Ну, знаешь, ты первый человек, который выходит из этого кабинета, не попросив продать ему «Волгу» по заводской цене. Уважаю!»

– А в «Огонек» ты как попал?

– Опять повезло. Я был студентом. Фотографию нам преподавала дочь Дмитрия Николаевича Бальтерманца — Ирина Дмитриевна. Бальтерманц попросил ее присмотреть какого-нибудь толкового паренька, чтобы по съемкам бегать. Она предложила меня. В январе 1975 года я получил удостоверение фотокорреспондента «Огонька», самого престижного по тем временам журнала. Многие в него мечтали попасть. В «Огоньке» я проработал 16 лет.

– Кого же еще могла предложить Ирина Бальтерманц, как не автора высказывания «Дайте мне Nikon — и я переверну мировую фотографию»?

– Да, я всегда был амбициозен... Должны быть амбиции. Без них ничего стоящего не получится. Когда мы были молодыми и работали в разных изданиях, мы все получали примерно одну зарплату плюс гонорар. В «Огоньке» были хорошие гонорары, получал я прилично. А вот купить на эти деньги было нечего. Да и получить очень много я тоже не мог. И было два пути: снимать долго мучительно хорошую фотографию за 120 рублей или снимать, не стараясь, много плохих фотографий за те же 120 рублей. Ну скажи, зачем было два дня снимать «Токомак» или композитора Рыбникова. Пришел, отснял, и как бы не получилось — все равно напечатают... 

Гаврилов перед съемкой термоядерной установки «Токомак» мучил ученых вопросами, что происходит внутри установки, а композитора — каким цветом он видит музыку, когда ее сочиняет. При съемке Волжской ГЭС Игорь опустил камеру туда, где вода выруливает из-под створа плотины. Туда можно было попасть только на веревке, это было опасно, к тому же никто не разрешил бы фотографу туда спуститься. Игорь, благодаря съемной пентапризме, смог сделать кадры, не спускаясь... 

– И зачем тебе это было нужно?

– Ты не поверишь: чтобы сделать художественный снимок... Такой, чтобы самому нравился. 

Игорь не только старался сделать запоминающийся снимок, но еще регулярно посылал свои фотографии на международные и российские фотоконкурсы. Не все, что он снимал, можно было напечатать в «Огоньке». Например, уже во времена перестройки и Коротича, не увидел свет его репортаж из Сванетии о селе, которое было стерто с лица земли снежной лавиной. Часто доставалось ему и за то, что не делал клишированных снимков. Иногда в редакции с мест, где побывал Игорь, звонили разгневанные партийные боссы: «Мы вашему фотокору двенадцать комбайнов для съемки предоставили, телескопическую вышку, а он снял только один комбайн». 

– Часто тебе доставалось в «Огоньке»?

– Меня хвалили за фотографии и ругали за отсутствие героического пафоса и устойчивой политической позиции... На выставках-отчетах, которые регулярно устраивались в «Огоньке», мне всегда говорили, что так снимать нельзя. Но однажды на одном из таких отчетов Бальтерманц сказал: вот мы тут ругаем Гаврилова, а ведь он у нас единственный человек, который снимает правду жизни.

– Поэтому ты ушел из «Огонька» в Time? В 1988 году, когда «Огонек» был на самом подъеме и имел миллионные тиражи?

– А потому что и на подъеме продолжала существовать жесткая цензура. Прекрасный репортаж о волнениях в Армении не напечатали. Коротич решил написать к съемке из Еревана свой текст. Взял снимки и уехал в ЦК, вернулся мрачный, без снимков, буркнул: «Текста не будет!» Из репортажа о землетрясении в Армении, за который я получил множество наград на конкурсах, в «Огоньке» напечатали всего три «беззубые» карточки. А знаменитая история в Тбилиси, где лопатками порубили демонстрацию? Я был в Тбилиси на следующий день, пробрался в больницы, где лежали пострадавшие. Туда никого не пускали. «Огонек» мои фотографии не напечатал — их напечатал Time. Правда, забыли указать в подписи, чья съемка. Как сейчас помню: возвращается Коротич из Лондона, у него под мышкой Time. Он меня подзывает, открывает журнал и в упор спрашивает: «Твои карточки?» — «Мои». — «Молодец, что фамилию не поставил, а то было бы нам с тобой!»

Ты спрашиваешь, почему я ушел в Time? Во-первых, меня пригласили в обход существующей системе распределения, во вторых, это был всемирно известный журнал, а я был молодой амбициозный фотограф. В-третьих, за 16 лет работы в «Огоньке» я не мог купить себе не то что машину, даже обычную кофемолку. За три месяца работы в Time я купил себе все, что хотел. Но не за рубли, а за валюту, в магазине «Березка». Купил все, что хотела моя жена. Мы стали есть хорошую еду и хорошо одеваться. Я не знаю человека, который в той ситуации поступил бы иначе. Спасибо КГБ, что они меня не заметили (или сделали вид, что не заметили). Получилось, что большую часть своей профессиональной жизни я работал для западных изданий — более 20 лет.

 

Заплати налоги и живи спокойно 

– Что тебе больше всего нравится в сегодняшней жизни?

– Тринадцать процентов подоходного налога — самый маленький налог в мире. С законами я редко сталкиваюсь: только на дороге и когда плачу налоги.

– Расскажи, как ты стал невыездным? Что это за история?

– Я привез из Германии BMW. Ее тут же угнали. Я написал в милицию заявление. Машину не нашли. А года через четыре мне пришел счет — огромный налог на угнанную машину за все годы. Начал разбираться. Оказалось, по документам ГИБДД машину мою нашли и мне вернули, представляешь? Мне понадобился год, чтобы доказать обратное. Дело о неуплате налога уже в суд передали, постановление выпустили о принуждении меня заплатить налог и пени. Я стал должником, меня перестали за границу выпускать. Сейчас, правда, выпускают, но только после того, как я сумел доказать, что машины у меня нет. Я законопослушный человек, всегда готов заплатить налоги и жить спокойно. Недавно пошел платить налог на дом. Оказалось, что дома моего вообще не существует, как и моего участка земли. У них сгорел какой-то архив, и моего участка в кадастре нет. Пришлось этим заниматься, восстанавливать документы. Три года я езжу на машине Honda, и о том, что она стоит на учете в ГАИ, до сих пор нет сведений в налоговой инспекции. Значит, когда эти сведения поступят, мне пришлют налог за несколько лет, а я хочу платить налог ежегодно.

– Похоже, что ты как был в оппозиции, так в ней и пребываешь...

– Самое грустное, что никто в современной России не может спокойно лечь спать и быть уверенным, что наутро у него все будет в порядке. Мы получили палкой другим концом: с одной стороны, мы свободные, информированные, мы в любой момент можем сесть в поезд или самолет и оказаться в любой точке Земного шара. Мы можем все что угодно купить, можем все что угодно сказать, правда, не везде... Если советский человек всегда знал, что, как бы плохо он ни работал, ему все равно заплатят, то сейчас я не знаю, что со мной будет, смогу ли оплачивать этот дом, будет ли у меня работа. Я хочу что-то оставить своим детям, хочу до старости прожить в тех условиях, которые своим трудом создал. Я не уверен в этом. Хотя сейчас, в свои 56 лет я гораздо более патриотичен, чем пятнадцать лет назад.

Глянец глянцу не товарищ 

– Твое отношение к глянцу?

– Дикое достижение советской власти — понижение уровня понимания, как должно быть, уровня культурности и понимания красоты. Люди никогда не видели прямого забора, они просто уверены, что он должен быть покосившимся...

– Понятно с глянцем: там чаще ты видишь деньги, вложенные в съемку, нежели тебя цепляет фотография.

– Знаешь, я не берусь оценивать в глянце смелость мысли, образность, ассоциативность, мировоззрение, философию. Их там чаще нет — только мастерство, не более. Я оцениваю любую фотографию с позиции: я так смогу? Почему на Западе люди живут лучше, почему у них культурность выше, чем у нас? Не только же потому, что у них школа лучше. А потому, что ты в самой отдаленной германской или бельгийской деревушке не найдешь неотесанную доску на доме или покосившийся забор вокруг него. Не найдешь заросшего бурьяном участка. Не увидишь грязного стола в кафе. Почему, как ты думаешь? Я думаю, виноват в этом глянец. Человек с детства видит вокруг себя ухоженных людей, уютные дома. Ребенок с детства понимает, что забор может быть только прямым и покрашенным, что есть надо с чистой тарелки и с помощью ножа и вилки. Это вокруг, в жизни, это — на страницах журналов, на экранах телевизоров. Это — глянец, который не дает человеку стать разгильдяем. Быть разгильдяем, не работать — неприлично.

У нас в советское время тоже был глянец на страницах журналов. Но это был не глянец, а вранье. Всякий глянец в западном обществе подтвержден реальностью. Советский глянец почему назывался пропагандой? Потому что он ничего общего не имел с жизнью. Фотограф, если работал в журнале и снимал на цветную пленку, возил с собой комплект цветных чистых рубашек для того, чтобы переодевать колхозников или рабочих. Так делал каждый третий фотограф. Такой глянец вызывал отвращение к журналистам и недоверие к прессе. Все-то знали, что это вранье. Но все старались способствовать этому вранью. Перед съемкой перекрашивались станки, перед приездом высоких гостей строились заборы, закрывающие полуразвалившиеся домики колхозников... Тому глянцу, которым мы пичкали народ, люди не верили.

– Но и тому, который сейчас, тоже не особенно верят...

– Ну, этот хоть какую-то пользу приносит... А тот ничего, кроме рвотного рефлекса, не вызывал, все знали, что есть на самом деле. Если постоянно пичкать людей тем, что мы, репортажники, любим: кровь, говно, пьянь, тюрьмы, разруха, проституция — человек дуреет. Он начинает думать: а я-то лучше, у меня хоть дочка проституцией не занимается, и то слава богу. Люди остаются в этом приплюснутом состоянии, и уровень культурности у них не растет. Мне опять же повезло, я снимал все это тогда, когда это было не принято снимать. Это был мой протест. Я не ходил по Красной площади и не тряс своими фотографиями в знак протеста, я не был диссидентом в привычном понимании этого слова. Но в «Огоньке» этого практически никто не снимал. Мне казалось, что надо снимать правду, не надо приукрашивать жизнь. А потом, когда разрешили снимать, это все равно никто не печатал. А потом открылся занавес, и буржуи к нам поперли со своими стереотипами.

– Но мне кажется, ты как раз соответствовал этим «стереотипам»?

– К тому же этот стереотип был подтвержден неплохими фотографиями. Было к тому же в моих съемках то, чего они совсем не знали. В тюрьмы их не пускали, к наркоманам не пускали. Эти мои репортажи были впервые напечатаны в журнале «Огонек». Думаю, что глянец все-таки несет определенную пользу. Но в нашей стране до сих пор все как-то гипертрофированно: либо уровень глянца не тот, либо уровень мастерства фотографов не тот.

Я могу судить, как готовятся рекламные фотографы на Западе и как обучаются наши фотографы. Это несопоставимо. Там учат, там — индустрия обучения: программы, преподаватели, библиотеки, техника, студии. Я наблюдал, как японец, студент университета Брукса, делал снимок для защиты курсовой работы. Ему надо было снять круглогубцы. Он снимал один кадр 12 часов с 32 источниками света! Снял очень хороший кадр. Правда, я был уверен, что можно было снять с 10 источниками света и за час. Я первый в нашей стране получил специализированное фотографическое образование. Мне было с чем сравнивать. Я лишний раз убедился, что наша система подготовки фотографов не работает — ее просто не существует. Еще я понял, что если фотография изначально является прикладной областью, то она предполагает безукоризненное владение техникой. Этому я так и не научился. Я технически достаточно беспечен. Для меня не важно, какой камерой снимать (конечно, лучше хорошей). Камера — она как бы продолжение меня, моей руки. Я почти все время снимаю на Nikon. Сейчас у меня Nikon D200 — вполне меня устраивает. Я не снимаю рукопожатий, не снимаю спорт, не снимаю для газет и агентств. Но владение техникой, безусловно, важно: 99 процентов фотографов Советского Союза, погружая отснятую пленку в бачок с проявителем, не знали, что у них получится на выходе.

– Отсюда пошла поговорка, что фотография — дело темное?

– Возможно. Только такие умницы, как Паша Кривцов, Саша Викторов, склонные к педантичности, что-то еще могли предполагать, какой плотности и какой контрастности они вынут пленку из бачка. Если взять лабораторию «Правды», в которой проявлялись и все журнальные фотографы, то о каком гарантированном качестве изображения могла идти речь, если раствор проявителя и фиксажа готовился на всех лаборанткой, которая накатывала снимки. Она набирала химикаты совком и на глазок определяла, сколько чего нужно. Пробовал сам составлять растворы. А пленка: как ее поливали, какой она была чувствительности и контрастности на самом деле? Никто не знал. У меня была серьезный проект для немецкого журнала, и я попросил в НИКФе подготовить для меня пленку специального полива, 300 метров. Сделали. Я уехал в командировку на полтора месяца. Через несколько дней съемки я случайно посмотрел на конец пленки в кассете. Был с похмелюги — протрезвел мгновенно. Через всю пленку ровно посередине шла прозрачная полоса. А снял уже более 70 пленок!

Еще я понял: если фотография называется искусством, то в ней должны присутствовать все составляющие изобразительного искусства: цвет, свет, композиция, образность, ассоциативность. Этому тоже учат на Западе. Там на выходе получается высококвалифицированный профессионал, умеющий делать все и с точки зрения техники, и с точки зрения фотоискусства. Он знает, как поставить свет, как его увидеть, как замерить, как выбрать объект съемки. Это человек, которого с удовольствием примут на работу в любое рекламное агентство. Любой выпускник университета Брукса любому нашему фотографу-«глянцевателю», даже очень известному, даст фору по быстроте исполнения, по умению. Он не будет делать «на коленке», он всегда четко знает, как, какой техникой и с каким светом ему надо провести съемку, чтобы получить отличный результат. Он делает свою работу очень качественно, очень профессионально и очень красиво.

Мне и другим нашим фотографам часто приходится изобретать что-то во время съемки. Отчасти это хорошо, это помогает иногда сделать неожиданные кадры. Послали меня, например, снимать нашествие саранчи под Оренбургом. Сними, говорят, на разворот апокалипсис. Снимаю тучи саранчи, а апокалипсиса не выходит. Репортаж есть, а нужного драматизма и напряжения нет. И тогда я придумал снять саранчу, сидящую на растениях, крупно на фоне неба. Я взял «рыбий глаз», а перед ним поставил конвертер. Он увеличил фокусное расстояние и сработал как макролинза. Получилось очень драматично. Почти каждая большая съемка не обходится без изобретения: не хочется повторять то, что уже когда-то снял. Видимо, это и есть творчество.

 

Постановка и правда жизни 

– Сейчас снимать стало намного сложнее. Везде. Охранники кругом долбанные...

– Ты же не новостной фотограф, ты скорее аналитический.

– Какой я фотограф — не мне судить. Я не новостник. Пьяный человек — он может быть пьяным и сегодня, и завтра, и послезавтра. По одежде понятно, что это семидесятые годы. У меня нет привычки реагирования на ежедневное событие. Я не работаю для газет и не снимаю для агентств. Я журнальный фотограф. Мне важно передать время. Я расцениваю свою работу как оценку времени. Время не так быстро меняется. У меня есть журнальная привычка: показать проблему, некий пласт, мазок, срез, явление. Пьющие мужики на телеге — это пример организованной съемки. Ты не представляешь, во сколько нам обошелся этот кадр! Мы с моим другом, польским журналистом Зигмундом Зиндчеловским, писали о проблеме пьянства в российской глубинке, о продаже водки. Я придумал кадр, но реально снять его не удавалось. Под Красноярском мы не нашли телегу. По лютому холоду и гололеду километров за 200 приехали в какой-то городок, переночевали там. Утром нашли этих двух сусликов, наняли телегу, купили им водки и наконец все сняли. Тут прибежала бригадирша и начала на нас орать. Пришлось заплатить мужикам, за телегу, водку и бригадирше, чтоб не очень расстраивалась. А вот кадр из деревни, в которой за одну ночь муж с женой замочили четверых и свалили в Красноярск. Мы приехали, деревня пустая, снимать нечего. С трудом уговорили какую-то старуху пойти за водой. Тут собаки появились и устроили кровавую драку. Случайно получился образ собачьей жизни.

– Это постановка?

– Нет, это наводнение в Волгоградской области. У этого мужика все смыло, вот он и не знает, что делать.

– С какими журналами продолжаешь сотрудничать?

– С журналом Focus я почти расстался. За год была одна съемка. Возможно, интерес к России угас. 

Я прошу еще прокомментировать записанные для меня фотографии, читаю надпись:

– Один рубль. 1964 год. Что это?

– Эта серия называется «Ерунда».

– Среди поля «Кино» упало. А почему ты это снял?

– Смешно же!..

– Что делает такая красивая девушка на свиноферме?

– Девушка — модель, коллекционирует свинок. Машина у нее розового цвета, телефончик розового цвета. Сама она вся такая розовая. Вот ее бойфренд возьми и подари ей свиноферму. А этот поросенок умирал. Она не знала, что с ним делать…

 

«Фиш-ай». Не путать с Фэн Шуем 

– Часто используешь объектив fish-eye?

– Им надо пользоваться очень аккуратно. Он хорош в двух случаях: когда ты хочешь вытянуть передний план и при съемке круглых замкнутых пространств, когда нет прямых линий, они не валятся и не выдают тебя с головой.

– Мне нравится твой кадр, на котором «фишаем» снят Дефанс и еще Эйфелева башня.

– Да ну, все это — рукоблудие...

– Ты настраиваешься на съемку, пытаешься прочесть всю информацию о месте, куда едешь, смотришь уже отснятое до тебя?

– Нет, не смотрю. Читать — читаю. 

Мы смотрим съемку, привезенную Игорем на днях из Берлина. Игорь принимает участие в подготовке международного проекта «20 лет падения Берлинской стены».

– Правильно ли я поняла, что Германия для тебя — страна, наиболее изученная, наиболее понятная?

– Нет, просто я в ней чаще бывал.

– Ты чаще ироничен в съемке, иногда заставляешь зрителя улыбнуться, показывая забавные сценки из жизни. Иногда грустишь. Это у тебя от «Огонька» или это внутри тебя?

– Скорее это мое отношение к жизни. (Улыбается.) Я давно осознал, что фотограф должен быть очень внимателен к линиям, к свету, к деталям, отражениям, ко всему тому, что он помещает в свой кадр. Не просто нажать и идти дальше. Ситуация важна в репортажной съемке. Но ситуация, снятая правильно, с хорошим светом, с хорошей композицией и неожиданным ракурсом рождает снимок, который становится достоянием журналов и входит в историю фотографии. Я допускаю наличие нерезких снимков, кроме того, я достаточно беспечно к этому отношусь. Я не боюсь нерезкости. Хотя я понимаю, что уже должен был бы научиться снимать резко.

– Слушай, напомни, за что ты получил премию World Press Photo? За репортаж из Армении?

– Нет, за репортаж из тюрьмы для малолетних преступников. Армения была выставлена в Перпиньяне, куда нас пригласили вместе с Дмитрием Бальтерманцем. Был такой успех, сам Сальгадо жал мне руку и говорил, что я великий фотограф.

– Ты, наверное, сразу возгордился?

– Нет, я в то время не знал, кто такой Себастьян Сальгадо... 

Игорь уже записал DVD со снимками. Мне пора прощаться.

– Английский хорошо знаешь?

– Нет, не очень. Лучше говорю, чем понимаю.

– Нравится красный цвет?

– Цвет нравится. Кровь — нет. Не люблю снимать войну, не люблю ездить в «горячие точки».

– Что бы ты пожелал современному начинающему фотографу?

– Желай — не желай, все равно они этого не выполнят. Для этого нужно определенное мужество. Или оказаться в той ситуации, в которой жили я, Володя Вяткин, Паша Кривцов, Володя Семин, то есть жить в концлагере, где нет соблазнов и тебе не на что даже потратить деньги. Чтобы они меньше думали о деньгах, а думали о том, как стать фотографами, как научиться фотографировать. 

Уже в машине, когда Игорь провожал меня до метро, он сказал с несвойственной ему грустью:

– Многие не могут понять, что фотография — это такой способ жить, это образ мышления. Ничего не получится, пока не придет осознание этого. Можно сделать несколько гениальных фотографий и получить за них славу и деньги. Можно каждый день снимать плохие фотографии и получать за них немного денег. Но главное — понять, что ты хочешь сам, что ты хочешь сказать своей фотографией.

И повторил еще раз на прощание:

– В нашей профессии нельзя быть десятым, можно быть только первым!